Кирилл ШИШОВ

ИЗБРАННИЦА МУЗ 

О поэтическом творчестве Нины Ягодинцевой

 

Сколько бы ни прошло стремительного времени, сколь бы ни менялись ветра и пути человечества, востребованность поэтического слова всегда остаётся неизменной. Главное – это обнажённая исповедальность, личная выстраданность этого Слова, вбирающего в себя накопленное прошлым опытом, придающим ему – Слову – масштаб обобщений и тонкость восчувствований без назидательности и самолюбования.

Именно таким поэтом – дорогим и понятным мне в каждом признании – была и остаётся моя землячка, Нина Ягодинцева, выпустившая в петербургском издательстве скромный и лаконичный сборник стихов «Избранное», вобравший самое ценное из её многочисленных книг за три десятилетия.

Ещё Блок писал: «Первым и главным признаком того, что данный писатель не есть величина случайная и временная, – является чувство ПУТИ»^[1].

Издание «Избранного» Нины Ягодинцевой – свидетельство необычайного для нашего времени духовного пути творческой личности, одарённой не просто зоркостью к деталям подмеченных в природе и обществе событий, но и редчайшим философским мастерством в создании глубинной картины явлений современной жизни – жизни на глобальном сломе традиций, обнажения сущности современного кризиса. Исследователи творчества поэта давно подметили особое свойство нравственной и духовной устойчивости её мировоззрения, тонкость её психологического рисунка и пейзажных описаний: «Вспоминая Сыростан, / вспоминаешь неземное, / словно снег несёшь устам, / истомившимся от зноя…». Или: «Огонь в печи воздел ладони / И замирает, трепеща, / И на серебряной иконе / Подхвачен ветром край плаща…».

Признание поэтессе принесла также внешняя лёгкость и смиренная простота её стихосложения:

В январь – как на горочку тянешь сани.

Взгляни распахнутыми глазами

С крутого, высокого царь-холма:

Зима!

 <…>

Дай Бог тебе, Родина, столько света,

Сколь в песнях твоих за века напето.

Дай Бог тебе воли – сколь все ветра!

Любви, всепрощения и добра…

 

Но все эти черты, бросающиеся в глаза даже при поверхностном чтении, в настоящем итоговом сборнике «Избранного» дополняются куда более значительным смыслом, когда знакомишься с пульсирующим, напряжённым развитием мыслей и чувств поэта, её внутренним эволюционным ПУТЁМ, который и хочется открыть для заинтересованного читателя.

 

I

«Тёмный сад» – так называет Нина Ягодинцева первую часть своего поэтического пути, датированного 1982–1991 годами. Из её биографии известно, что этим годам предшествовала работа на Магнитогорском металлургическом комбинате и последующая учёба в Литературном институте в Москве. За плечами – и первая публикация в одиннадцать лет в газете «Знамя», и занятия в замечательном литобъединении у яркой поэтессы Нины Кондратковской – ветерана поэтических битв магнитогорской гвардии словотворцев. Словом, позади – детство, юность, школа, родной край, а затем – созревание в стенах лучшей литературной академии мира… Именно тот период (1982–1987 гг.) вкупе с последующим – челябинским (1987–1991 гг.) и является пространством «Тёмного сада», наполненным взрывной динамикой мятежных событий, чью сущность молодая поэтесса выплёскивает в первой части «Избранного»:

Свобода! Твой высокий гром

Взрывает глушь почти желанной мукой,

Я знаю, завтра мы умрём,

Но здесь, сейчас, перед разлукой

Мы видели прекрасные черты,

Пустые тропы молодого рая,

И слава Богу, если знаешь ты,

Зачем ты губишь нас так рано…

 

Вместе со своими современниками упоение свободой не могло миновать молодую душу; однако тревога и смертельная опасность этой неожиданной свободы передаётся поэтессой абсолютно нетрадиционно и тревожно:

Желанье властвовать и страсть

К движению или созиданью:

Дымящиеся глыбы класть

В основу мирозданья…

 

Это желанье раскованности происходит в стране, где «в убогих русских городах / горят огни до поздней ночи, / но гаснет свет – и волчий страх / у спящих выедает очи…». Поэт знает, в какой исторической канве творится новый разлом, происходит неистовая схватка за власть: «Как странно в вязкой пустоте / Среди погибших слов / заговорить на языке / утраченных богов…». Или: «Куда идти? Кого винить? / Кого молить повинным словом, / Коль под Твоим высоким кровом / Нам негде голову склонить…». Автор этих пронзительных строк глубоко чувствует исконную связь «крова» и «крови»… Её накопленный в столь раннем возрасте опыт предшествующих катаклизмов Отчизны делает её зоркой и не по годам мудрой: «И кто-то последний умрёт на пороге cвободы, / Последнего знака, последней звезды не дочтя…».

У Блока в той же статье замечается: «Не дело художника – смотреть за тем, как исполняется задуманное, печься о том, исполнится оно или нет. У художника – всё бытовое, житейское, быстро сменяющееся – найдет своё выражение потом, когда перегорит в жизни… Дело художника – видеть то, что задумано, слушать ту музыку, которой гремит “разорванный ветром воздух”».

Словно подхватывая это поэтическое ощущение гения русского слова, Нина Ягодинцева говорит: «Если о России / Не говорить, не думать, не дышать <…> // Мы канем в пустоту, не отыскав ночлег…». «Спеши! Наградою тебе / Деревня. Люди. Ночь в избе…». И от этого земного, осязаемого, домашнего – к стремительному, небесному, космическому:

Когда позор, тоска, бессилье

Отравят грудь –

Для тайных странствий по России

Есть Млечный путь…

 

Это бегство в язычество, в Средневековье, этот инстинкт самосохранения души и веры так входит в миро-созревание юной, в сущности, поэтессы, что, сохраняя этот период в итоговом «Избранном», она ясно показывает, какой путь она избрала, став сама избранницей классической и трагической линии русской поэзии. Именно этот выбор сделает её стойкой в последующих испытаниях.

Впоследствии, через четверть века, обретя стойкость и мужество в испытаниях, в микропоэме «Вечерний круг» она напишет о том прошлом времени:

Страна умирать не хочет. Она живёт

В бессрочной коме… Открой теперь и прочти,

Что было написано в тысяча девятьсот

Восемьдесят четвёртом, с каких высот

Летела в стаю пущенная стрела

И круг её вечерний разорвала…

 

 «Ужас возвращения в cредневековье: / Будни пахнут пивом, пылью и кровью… // <…> Мир рационален ровно настолько, / Чтобы снова затеять вавилонскую стройку…» (2011 г.). Но это будет уже в абсолютно другом качестве её поэтической зрелости, до которой ещё длинная, изматывающая разум и душу дорога.

 

II

Девяностым годам в «Избранном» соответствует крупный раздел «Ради шелеста, лепета, пенья» (1992–2001 гг.). Само его название знаменует погружение в чародейство природы, соприкасаясь с которой только и возможно «дойти до самой сути, до сущности протекших дней, до их причины, до оснований, до корней, до сердцевины» (Б.Пастернак)…

Выходец из городской промышленной среды, питомица тесных студенческих, а потом – рабочих общежитий, поэтесса преображается в поэта-ясновидца и духовидца, впитывая всей полнотой чувств знаки и язык растений, гор, стремительных уральских рек и таинственных самодостаточных лесов – чернолесья. «В России надо жить бездомно и смиренно… <…> В России надо жить не хлебом и не словом, А запахом лесов – берёзовым, сосновым. <…> // Великая страна, юдоль твоя земная, / Скитается в веках, сама себя не зная…».

Наитие вместо логики технического расчета. Интуиция вместо фальшивого оптимизма. Импрессионизм вместо бунтарского реализма передвижников, которых так любили наши просвещенные учителя-добротолюбы. И вместе с этим наряду с нарастающей зоркостью деталей («нежная жасминовая кожа», «неспелый жемчуг», «сирень, как туча грозовая», «острые копья весенних трав») идёт нарастание видения незримого, обобщение сцеплений первопричин:

Из наших молитв и чаяний – верных нитей,

Из наших наивных песен и смутных снов

Ткётся в холодной выси канва событий

И укрывает Россию её покров…

 

Где-то на обочине сознания оставляет поэт личную драму крушения любви: «Оставим всё как есть: / Кафе. Театр. Почта. / Ожог». Она даже находит исключительные формулы этому самоотречению от личного счастья: «Мы служим любви, а запроданы силе за страх / Какой-то бедой», которые недоступны обывателю и редки даже у самых выдающихся творцов слова. И, хотя поэт осознаёт всю трагичность такого холодно-пустынного отречения: «Мне страшно. Мне темно. Окликните меня!», она с отчаянным самоистязанием констатирует:

Но наступает, как проклятье,

Необратимый тайный час,

Когда учителя и братья

Уже не понимают нас…

 

Выбор судьбы становится всё яснее самому автору, давая неизъяснимое мужество и дар прозрения:

Куда бежать воде? Куда векам стремиться

И нам держать свой путь?

Мы отыскали том. Но каменной страницы

Нам не перевернуть…

 

Именно в девяностые, когда испытания и их жестокость достигают пика как для всей страны, так и для личности автора, у неё вырываются исповедальные строчки: «Я говорю: печаль мудра, / Ещё не зная, так ли это…»; «Я солгала. Я неповинна…»; «Я умирала дважды. Оба раза – / Из-за любви…». Тогда все бытовые внешние пейзажи родного края наполняются такой психологической трагичностью, таким сконцентрированным напряжением, что предвещают «разрыв аорты»: это стихотворения «Сыростан», «Златоуст», «Время – ветер», «Ресницам – сна…», «Теченье донных трав»: «Они текут, текут: отныне и доныне… / Опомнишься – зима. Оглянешься – пустыня». И только инстинкт материнства, мощь которого в русском слове воплотила её могучая предшественница (а теперь – учитель) Марина Цветаева, заставляет уже теперь зрелого поэта и мать воскликнуть:

О, Господи, ведь ты послал детей

Спасать меня из гиблой круговерти!

И если я подумала о смерти,

То это было: Боже, не теперь!..

 

Петербург, красавица-Москва, торгующая всем и на каждом углу, своими контрастами и обнажающимся бесстыдством дают поэту всё нарастающую силу и право на пророчества:

Знать, из горького опыта

Не выходит хорошего:

Что не продано – пропито,

Что не пропито – брошено.

Что не взято – отравлено,

У потомков украдено…

Если сказано правильно,

Ты прости меня, Родина…

 

По её биографии, так близко и сердечно знакомой мне, я знаю, как целительно было тогда поэту стать самоотверженной водительницей молодых, незрелых, растерянных «птенцов, встающих на крыло»… Судьба подарила ей роль наставницы молодых из «потерянного поколения», и это стало праведной «миссией» поэта на всю последующую эпоху:

Единственный огонь из всех огней,

Способных озарить собою сферу,

В которой мы живём, испытывая веру

И многократно утверждаясь в ней…

 

Самоотдача на грани «самопожертвования» – вот высший нравственный путь и (не побоюсь произнести) подвиг Поэта, который в те годы дала ей судьба, были переплавлены и осмыслены Ниной Ягодинцевой в исполинско-масштабном ракурсе:

Живя меж облаками и людьми,

Отдав долги и дерзости, и лести,

Я научилась кланяться любви

И праздновать тоску по-королевски…

 

«О да, я знаю, исхода нет, / Но вижу: над стаей наших судеб / Кружится, кружится вечный снег, / Крошится, крошится вечный хлеб…». Именно тогда в её публицистике, к которой она имела мужество снизойти, возникла формула: «Культура – это достоинство».

 

III

Третья – и заключительная – часть «Избранного» была создана в первое десятилетие XXI века (2002–2011 гг.). Как известно, столетие заканчивается в своём культурном наследии где-то спустя десять-пятнадцать лет, забегая в следующий век. XVII век Руси кончился победами Петра, XVIII век – разгромом Наполеона, XIX век – Октябрьским переворотом. Где-то в середине десятых годов произойдёт окончательный отказ от книгочтения и классического искусства, как ясно всем нам сегодня.

Автору «Избранного» посчастливилось обрести зрелость в так называемые нулевые годы XXI века, и это время было ею озаглавлено «Трава-тишина». «Листья травы» – любимая тема великого Уолта Уитмена – переосмысливаются Ниной Ягодинцевой как бессмертие жизни, всего живого на земле:

Да будут родники целительно-медовы,

Полны живой водой,

И ноши никакой в пути – и только Слово

Всегда с тобой…

 

Ей, ставшей воительницей, владелицей великого наследия, уже не страшно вступать в схватку с любыми химерами, смущавшими ещё древних греков. Поэт азартно одолевает «птице-змея» и «пауко-льва», «ящеро-пса» и «рыбо-дракона» (последнего – впоследствии), в которых она «мечет стрелы огненные»…

Дай стрелу. Уйди за спину.

Учись. Я на мгновение застыну

Меж двух ударов сердца наяву

И отпущу тугую тетиву…

 

Поэт, находясь в бывшем стольном граде древней Руси, украшенном соборами девяти веков с языческим узорочьем, гордо и с вызовом произносит:

А где ж ещё

До бела снега догорать,

Как не в России, во Владимире,

Где ты несёшь домой свечу,

А я шепчу: “Прости, прости меня”, –

Но быть прощённой не хочу…

 

Зорким зрением видит Поэт далеко за рубежами своей тысячелетней Отчизны все её смутные и судьбоносные времена:

Листвы взволнованная речь

Ошеломляет, нарастая…

<…>

Спасти, утешить, оберечь,

Дать мужество на ополченье,

И небо – речь, и поле – речь,

И рек студёные реченья…

 

Она обретает искусство точно и лаконично передать суть гражданского братоубийства: «Непогода пришла, как отряд батьки Махно», исполинскую трагедию Великой Отечественной: «Военные грузовики, брезент заиндевелый… <…> / На три открытых стороны – / России, вечности, войны…». В её строках выстраиваются и собственные героико-эпические заповеди:

Помилосердствуй же! И впредь,

Где горя горького напластано,

Не дай соблазна умереть,

Не допусти соблазна властвовать!

 

 «Руки ли греют, Богу ли мстят / За немоту свою? / Ты принимаешь пламенный стяг: / – Я и в огне спою!». Отчеканиваются категорические императивы, коими и будет питаться та неокрепшая поросль, что ныне скитается без пастырей, без милосердия: «В немилосердии прошедшего – / Немилосердие грядущего!».

Обжигая губы об имена,

Не позаришься на чужую ложь…

Три глотка спасительных: “Ро-ди-на” –

И опять живёшь…

 

«Всё кажется: тебе / Какой-то смысл загадан, / И если ты его сумеешь отгадать – / Как посуху пройдёшь…».

Надо ли говорить, сколь целительным и жизнеспособным оказывается такое слово, подземными токами связанное с древнесказовым и исконно русским наследием, языческим, или первохристианским, или фольклорным, былинным, каким свободно владеет ныне Нина Александровна – признанный знаток культурных заповедей наших предков и – одновременно – яркий публицист, борец за сохранение наследия русского языка как «кода нации».

Моя любовь навсегда останется здесь,

На этой горькой земле,

Вымирающей каждый день,

Чтобы просто жить,

В потоках липкой,

Политой синтетическим шоколадом лжи…

 

Юному сыну, вступающему в жизнь, своему выкормышу-«стрижу» она исповедально пишет:

Никто не обещал тебе покоя,

Но вот они – воздушные пути!

А сбудется – лети – совсем другое.

Совсем другое сбудется. Лети…

 

В финале «Избранного» дерзко и с вызовом стоят аллегорические строфы:

Я – жизнь твоя. Я сон твой безымянный,

Припоминаньем спутанный к утру.

Не окликай Мариной или Анной –

Без имени умру!..

<…>

Под утро просыпаешься – пустое

Купе, сквозняк, озноб и тишина…

Я жизнь твоя. Я ничего не стою,

Сама себе цена…

 

Так наследуется в исповедальности традиция безымянных русских иконописцев и летописцев. Так отрекаются от всемирных авторитетов слова во имя смирения и бескорыстия, что тоже признак достоинства и благочестия. И хотя сквозняк и пустота явно предсказывают катастрофу брошенности наших детей и внуков в грядущие времена, думается, что книга и опыт Нины Александровны будут востребованы в «немилосердном Грядущем».

 

***

Остаётся только констатировать как доказанный факт наличие в русской поэзии мощного поэтического таланта, прошедшего свой, уникальный и мало оцененный современниками путь Художника высокого самоотверженного труда, преданности Отчизне и – самое главное – феноменальной трудолюбивости и бескорыстия. Прикосновение как к её творчеству, так и к её искусству бытия – всегда знаменательно для нас, её современников.