Кирилл ШИШОВ. ИЗБРАННИЦА МУЗ. О поэтическом творчестве Нины Ягодинцевой
Автор: Кирилл ШИШОВ | Рубрика: КРИТИКА | Просмотров: 691 | Дата: 2017-05-02 | Комментариев: 0

Кирилл ШИШОВ
ИЗБРАННИЦА МУЗ
О поэтическом творчестве Нины Ягодинцевой
Сколько бы ни прошло стремительного времени, сколь бы ни менялись ветра и пути человечества, востребованность поэтического слова всегда остаётся неизменной. Главное – это обнажённая исповедальность, личная выстраданность этого Слова, вбирающего в себя накопленное прошлым опытом, придающим ему – Слову – масштаб обобщений и тонкость восчувствований без назидательности и самолюбования.
Именно таким поэтом – дорогим и понятным мне в каждом признании – была и остаётся моя землячка, Нина Ягодинцева, выпустившая в петербургском издательстве скромный и лаконичный сборник стихов «Избранное», вобравший самое ценное из её многочисленных книг за три десятилетия.
Ещё Блок писал: «Первым и главным признаком того, что данный писатель не есть величина случайная и временная, – является чувство ПУТИ»[1].
Издание «Избранного» Нины Ягодинцевой – свидетельство необычайного для нашего времени духовного пути творческой личности, одарённой не просто зоркостью к деталям подмеченных в природе и обществе событий, но и редчайшим философским мастерством в создании глубинной картины явлений современной жизни – жизни на глобальном сломе традиций, обнажения сущности современного кризиса. Исследователи творчества поэта давно подметили особое свойство нравственной и духовной устойчивости её мировоззрения, тонкость её психологического рисунка и пейзажных описаний: «Вспоминая Сыростан, / вспоминаешь неземное, / словно снег несёшь устам, / истомившимся от зноя…». Или: «Огонь в печи воздел ладони / И замирает, трепеща, / И на серебряной иконе / Подхвачен ветром край плаща…».
Признание поэтессе принесла также внешняя лёгкость и смиренная простота её стихосложения:
В январь – как на горочку тянешь сани.
Взгляни распахнутыми глазами
С крутого, высокого царь-холма:
Зима!
<…>
Дай Бог тебе, Родина, столько света,
Сколь в песнях твоих за века напето.
Дай Бог тебе воли – сколь все ветра!
Любви, всепрощения и добра…
Но все эти черты, бросающиеся в глаза даже при поверхностном чтении, в настоящем итоговом сборнике «Избранного» дополняются куда более значительным смыслом, когда знакомишься с пульсирующим, напряжённым развитием мыслей и чувств поэта, её внутренним эволюционным ПУТЁМ, который и хочется открыть для заинтересованного читателя.
I
«Тёмный сад» – так называет Нина Ягодинцева первую часть своего поэтического пути, датированного 1982–1991 годами. Из её биографии известно, что этим годам предшествовала работа на Магнитогорском металлургическом комбинате и последующая учёба в Литературном институте в Москве. За плечами – и первая публикация в одиннадцать лет в газете «Знамя», и занятия в замечательном литобъединении у яркой поэтессы Нины Кондратковской – ветерана поэтических битв магнитогорской гвардии словотворцев. Словом, позади – детство, юность, школа, родной край, а затем – созревание в стенах лучшей литературной академии мира… Именно тот период (1982–1987 гг.) вкупе с последующим – челябинским (1987–1991 гг.) и является пространством «Тёмного сада», наполненным взрывной динамикой мятежных событий, чью сущность молодая поэтесса выплёскивает в первой части «Избранного»:
Свобода! Твой высокий гром
Взрывает глушь почти желанной мукой,
Я знаю, завтра мы умрём,
Но здесь, сейчас, перед разлукой
Мы видели прекрасные черты,
Пустые тропы молодого рая,
И слава Богу, если знаешь ты,
Зачем ты губишь нас так рано…
Вместе со своими современниками упоение свободой не могло миновать молодую душу; однако тревога и смертельная опасность этой неожиданной свободы передаётся поэтессой абсолютно нетрадиционно и тревожно:
Желанье властвовать и страсть
К движению или созиданью:
Дымящиеся глыбы класть
В основу мирозданья…
Это желанье раскованности происходит в стране, где «в убогих русских городах / горят огни до поздней ночи, / но гаснет свет – и волчий страх / у спящих выедает очи…». Поэт знает, в какой исторической канве творится новый разлом, происходит неистовая схватка за власть: «Как странно в вязкой пустоте / Среди погибших слов / заговорить на языке / утраченных богов…». Или: «Куда идти? Кого винить? / Кого молить повинным словом, / Коль под Твоим высоким кровом / Нам негде голову склонить…». Автор этих пронзительных строк глубоко чувствует исконную связь «крова» и «крови»… Её накопленный в столь раннем возрасте опыт предшествующих катаклизмов Отчизны делает её зоркой и не по годам мудрой: «И кто-то последний умрёт на пороге cвободы, / Последнего знака, последней звезды не дочтя…».
У Блока в той же статье замечается: «Не дело художника – смотреть за тем, как исполняется задуманное, печься о том, исполнится оно или нет. У художника – всё бытовое, житейское, быстро сменяющееся – найдет своё выражение потом, когда перегорит в жизни… Дело художника – видеть то, что задумано, слушать ту музыку, которой гремит “разорванный ветром воздух”».
Словно подхватывая это поэтическое ощущение гения русского слова, Нина Ягодинцева говорит: «Если о России / Не говорить, не думать, не дышать <…> // Мы канем в пустоту, не отыскав ночлег…». «Спеши! Наградою тебе / Деревня. Люди. Ночь в избе…». И от этого земного, осязаемого, домашнего – к стремительному, небесному, космическому:
Когда позор, тоска, бессилье
Отравят грудь –
Для тайных странствий по России
Есть Млечный путь…
Это бегство в язычество, в Средневековье, этот инстинкт самосохранения души и веры так входит в миро-созревание юной, в сущности, поэтессы, что, сохраняя этот период в итоговом «Избранном», она ясно показывает, какой путь она избрала, став сама избранницей классической и трагической линии русской поэзии. Именно этот выбор сделает её стойкой в последующих испытаниях.
Впоследствии, через четверть века, обретя стойкость и мужество в испытаниях, в микропоэме «Вечерний круг» она напишет о том прошлом времени:
Страна умирать не хочет. Она живёт
В бессрочной коме… Открой теперь и прочти,
Что было написано в тысяча девятьсот
Восемьдесят четвёртом, с каких высот
Летела в стаю пущенная стрела
И круг её вечерний разорвала…
«Ужас возвращения в cредневековье: / Будни пахнут пивом, пылью и кровью… // <…> Мир рационален ровно настолько, / Чтобы снова затеять вавилонскую стройку…» (2011 г.). Но это будет уже в абсолютно другом качестве её поэтической зрелости, до которой ещё длинная, изматывающая разум и душу дорога.
II
Девяностым годам в «Избранном» соответствует крупный раздел «Ради шелеста, лепета, пенья» (1992–2001 гг.). Само его название знаменует погружение в чародейство природы, соприкасаясь с которой только и возможно «дойти до самой сути, до сущности протекших дней, до их причины, до оснований, до корней, до сердцевины» (Б.Пастернак)…
Выходец из городской промышленной среды, питомица тесных студенческих, а потом – рабочих общежитий, поэтесса преображается в поэта-ясновидца и духовидца, впитывая всей полнотой чувств знаки и язык растений, гор, стремительных уральских рек и таинственных самодостаточных лесов – чернолесья. «В России надо жить бездомно и смиренно… <…> В России надо жить не хлебом и не словом, А запахом лесов – берёзовым, сосновым. <…> // Великая страна, юдоль твоя земная, / Скитается в веках, сама себя не зная…».
Наитие вместо логики технического расчета. Интуиция вместо фальшивого оптимизма. Импрессионизм вместо бунтарского реализма передвижников, которых так любили наши просвещенные учителя-добротолюбы. И вместе с этим наряду с нарастающей зоркостью деталей («нежная жасминовая кожа», «неспелый жемчуг», «сирень, как туча грозовая», «острые копья весенних трав») идёт нарастание видения незримого, обобщение сцеплений первопричин:
Из наших молитв и чаяний – верных нитей,
Из наших наивных песен и смутных снов
Ткётся в холодной выси канва событий
И укрывает Россию её покров…
Где-то на обочине сознания оставляет поэт личную драму крушения любви: «Оставим всё как есть: / Кафе. Театр. Почта. / Ожог». Она даже находит исключительные формулы этому самоотречению от личного счастья: «Мы служим любви, а запроданы силе за страх / Какой-то бедой», которые недоступны обывателю и редки даже у самых выдающихся творцов слова. И, хотя поэт осознаёт всю трагичность такого холодно-пустынного отречения: «Мне страшно. Мне темно. Окликните меня!», она с отчаянным самоистязанием констатирует:
Но наступает, как проклятье,
Необратимый тайный час,
Когда учителя и братья
Уже не понимают нас…
Выбор судьбы становится всё яснее самому автору, давая неизъяснимое мужество и дар прозрения:
Куда бежать воде? Куда векам стремиться
И нам держать свой путь?
Мы отыскали том. Но каменной страницы
Нам не перевернуть…
Именно в девяностые, когда испытания и их жестокость достигают пика как для всей страны, так и для личности автора, у неё вырываются исповедальные строчки: «Я говорю: печаль мудра, / Ещё не зная, так ли это…»; «Я солгала. Я неповинна…»; «Я умирала дважды. Оба раза – / Из-за любви…». Тогда все бытовые внешние пейзажи родного края наполняются такой психологической трагичностью, таким сконцентрированным напряжением, что предвещают «разрыв аорты»: это стихотворения «Сыростан», «Златоуст», «Время – ветер», «Ресницам – сна…», «Теченье донных трав»: «Они текут, текут: отныне и доныне… / Опомнишься – зима. Оглянешься – пустыня». И только инстинкт материнства, мощь которого в русском слове воплотила её могучая предшественница (а теперь – учитель) Марина Цветаева, заставляет уже теперь зрелого поэта и мать воскликнуть:
О, Господи, ведь ты послал детей
Спасать меня из гиблой круговерти!
И если я подумала о смерти,
То это было: Боже, не теперь!..
Петербург, красавица-Москва, торгующая всем и на каждом углу, своими контрастами и обнажающимся бесстыдством дают поэту всё нарастающую силу и право на пророчества:
Знать, из горького опыта
Не выходит хорошего:
Что не продано – пропито,
Что не пропито – брошено.
Что не взято – отравлено,
У потомков украдено…
Если сказано правильно,
Ты прости меня, Родина…
По её биографии, так близко и сердечно знакомой мне, я знаю, как целительно было тогда поэту стать самоотверженной водительницей молодых, незрелых, растерянных «птенцов, встающих на крыло»… Судьба подарила ей роль наставницы молодых из «потерянного поколения», и это стало праведной «миссией» поэта на всю последующую эпоху:
Единственный огонь из всех огней,
Способных озарить собою сферу,
В которой мы живём, испытывая веру
И многократно утверждаясь в ней…
Самоотдача на грани «самопожертвования» – вот высший нравственный путь и (не побоюсь произнести) подвиг Поэта, который в те годы дала ей судьба, были переплавлены и осмыслены Ниной Ягодинцевой в исполинско-масштабном ракурсе:
Живя меж облаками и людьми,
Отдав долги и дерзости, и лести,
Я научилась кланяться любви
И праздновать тоску по-королевски…
«О да, я знаю, исхода нет, / Но вижу: над стаей наших судеб / Кружится, кружится вечный снег, / Крошится, крошится вечный хлеб…». Именно тогда в её публицистике, к которой она имела мужество снизойти, возникла формула: «Культура – это достоинство».
III
Третья – и заключительная – часть «Избранного» была создана в первое десятилетие XXI века (2002–2011 гг.). Как известно, столетие заканчивается в своём культурном наследии где-то спустя десять-пятнадцать лет, забегая в следующий век. XVII век Руси кончился победами Петра, XVIII век – разгромом Наполеона, XIX век – Октябрьским переворотом. Где-то в середине десятых годов произойдёт окончательный отказ от книгочтения и классического искусства, как ясно всем нам сегодня.
Автору «Избранного» посчастливилось обрести зрелость в так называемые нулевые годы XXI века, и это время было ею озаглавлено «Трава-тишина». «Листья травы» – любимая тема великого Уолта Уитмена – переосмысливаются Ниной Ягодинцевой как бессмертие жизни, всего живого на земле:
Да будут родники целительно-медовы,
Полны живой водой,
И ноши никакой в пути – и только Слово
Всегда с тобой…
Ей, ставшей воительницей, владелицей великого наследия, уже не страшно вступать в схватку с любыми химерами, смущавшими ещё древних греков. Поэт азартно одолевает «птице-змея» и «пауко-льва», «ящеро-пса» и «рыбо-дракона» (последнего – впоследствии), в которых она «мечет стрелы огненные»…
Дай стрелу. Уйди за спину.
Учись. Я на мгновение застыну
Меж двух ударов сердца наяву
И отпущу тугую тетиву…
Поэт, находясь в бывшем стольном граде древней Руси, украшенном соборами девяти веков с языческим узорочьем, гордо и с вызовом произносит:
А где ж ещё
До бела снега догорать,
Как не в России, во Владимире,
Где ты несёшь домой свечу,
А я шепчу: “Прости, прости меня”, –
Но быть прощённой не хочу…
Зорким зрением видит Поэт далеко за рубежами своей тысячелетней Отчизны все её смутные и судьбоносные времена:
Листвы взволнованная речь
Ошеломляет, нарастая…
<…>
Спасти, утешить, оберечь,
Дать мужество на ополченье,
И небо – речь, и поле – речь,
И рек студёные реченья…
Она обретает искусство точно и лаконично передать суть гражданского братоубийства: «Непогода пришла, как отряд батьки Махно», исполинскую трагедию Великой Отечественной: «Военные грузовики, брезент заиндевелый… <…> / На три открытых стороны – / России, вечности, войны…». В её строках выстраиваются и собственные героико-эпические заповеди:
Помилосердствуй же! И впредь,
Где горя горького напластано,
Не дай соблазна умереть,
Не допусти соблазна властвовать!
«Руки ли греют, Богу ли мстят / За немоту свою? / Ты принимаешь пламенный стяг: / – Я и в огне спою!». Отчеканиваются категорические императивы, коими и будет питаться та неокрепшая поросль, что ныне скитается без пастырей, без милосердия: «В немилосердии прошедшего – / Немилосердие грядущего!».
Обжигая губы об имена,
Не позаришься на чужую ложь…
Три глотка спасительных: “Ро-ди-на” –
И опять живёшь…
«Всё кажется: тебе / Какой-то смысл загадан, / И если ты его сумеешь отгадать – / Как посуху пройдёшь…».
Надо ли говорить, сколь целительным и жизнеспособным оказывается такое слово, подземными токами связанное с древнесказовым и исконно русским наследием, языческим, или первохристианским, или фольклорным, былинным, каким свободно владеет ныне Нина Александровна – признанный знаток культурных заповедей наших предков и – одновременно – яркий публицист, борец за сохранение наследия русского языка как «кода нации».
Моя любовь навсегда останется здесь,
На этой горькой земле,
Вымирающей каждый день,
Чтобы просто жить,
В потоках липкой,
Политой синтетическим шоколадом лжи…
Юному сыну, вступающему в жизнь, своему выкормышу-«стрижу» она исповедально пишет:
Никто не обещал тебе покоя,
Но вот они – воздушные пути!
А сбудется – лети – совсем другое.
Совсем другое сбудется. Лети…
В финале «Избранного» дерзко и с вызовом стоят аллегорические строфы:
Я – жизнь твоя. Я сон твой безымянный,
Припоминаньем спутанный к утру.
Не окликай Мариной или Анной –
Без имени умру!..
<…>
Под утро просыпаешься – пустое
Купе, сквозняк, озноб и тишина…
Я жизнь твоя. Я ничего не стою,
Сама себе цена…
Так наследуется в исповедальности традиция безымянных русских иконописцев и летописцев. Так отрекаются от всемирных авторитетов слова во имя смирения и бескорыстия, что тоже признак достоинства и благочестия. И хотя сквозняк и пустота явно предсказывают катастрофу брошенности наших детей и внуков в грядущие времена, думается, что книга и опыт Нины Александровны будут востребованы в «немилосердном Грядущем».
***
Остаётся только констатировать как доказанный факт наличие в русской поэзии мощного поэтического таланта, прошедшего свой, уникальный и мало оцененный современниками путь Художника высокого самоотверженного труда, преданности Отчизне и – самое главное – феноменальной трудолюбивости и бескорыстия. Прикосновение как к её творчеству, так и к её искусству бытия – всегда знаменательно для нас, её современников.
[1] Блок А. А. Душа писателя. Собр. соч. Т. 5. С. 369.
Оставить комментарий
Чтобы писать комментарии от своего имени и без ввода капчи, необходимо войти в систему или зарегистрироваться.